©

 

 

СЕРГЕЙ  ЦАРАПКИН

 

 

 

КРАСКИ ДЛЯ НИКИТЫ

 

 

1.

 

    Поезд проносится мимо. Стучат колеса, гремят тяжелые вагоны, дрожит земля, пахнет всегда смолой и чем-то копченым.

Маленькая железнодорожная станция, через которую проходит автотрасса местного значения из поселка Широкое в деревню Узкое. Смех, да и только. Там широко,

а там узко. А здесь и не широко, и не узко   вообще никак. Десятками километров тянется лес, через который проложена железная дорога, тянущаяся с запада

на восток или с востока на запад   это уж как кому угодно.

Стучат колеса на стыках рельсов. Ту-ту-ту-ту. Тепло, уютно в вагоне. Стоит у окна пассажир и смотрит в окно на проплывающий за окном пейзаж. Дорога длинная,

пейзаж однообразный, и мелькнет вот такая станция перед глазами такого пассажира как пятисекундный эпизод. И снова лес, лес, лес.

Короткий перрон из блочных плит, неопределенного цвета маленькая станция. За станцией несколько домиков   пять или шесть. И все. Сразу же за станцией 

железнодорожный переезд с полосатым шлагбаумом и серая долгая дорога, бог весть откуда и куда убегающая.

Все поезда: товарняки, скорые, и даже пассажирские, кланяющиеся каждому столбу,   даже они игнорируют эту станцию. Только один поезд, номер 75, проходящий

раз в двое суток, останавливается на этой станции. Время прибытия: по четным дням в 17-20. Время отбытия: 17. 30. Время стоянки: десять минут. И еще рабочий

одновагонный керогаз. Керогазом этот дизелек прозван за его чрезмерную шумливость и вонь. Шум его слышен был еще верст за десять. Шум, едва различимый,

нарастая, превращался в хриплое чихание огромного великана, от которого дребезжали окна, замолкали птицы и затыкали уши люди.

Дым, который валил из низкой трубы дизелька, был настолько въедливым, что пахли не только сидения, стекла и двери вагона рабочего поезда, но и сами рабочие,

их одежда, даже воздух, который они выдыхали,   во всем присутствовал запах этого дыма.

По последней Всероссийской переписи населения, в пределах станционного поселка проживало двадцать семь человек обоего пола. Восемь изб с печным отоплением,

помещение станции, где находился единственный телефонный аппарат, и посреди площади   единственной заасфальтированной площадки, отделяющей станцию от частного

сектора,   на этой площади нелепым краснокирпичным цилиндром торчала недостроенная водонапорная башня. Почему ее задумали здесь когда-то построить, почему

выбрали для ее будущего места именно центр площади, да и центр самого поселка, этого никто, кажется, не знал. Какая водонапорная башня, если в радиусе

десяти километров никаким водопроводом и не пахло!

В левой части станционного здания располагался сельмаг, в котором неизменный сельмаговский набор, состоящий из спичек, водки, каких-то консервов, муки,

хлеба, сахара и твердых карамелек, по названию "Вася-Василек".

Утром на дизеле из Широкого приезжала Клавдия, продавщица, и магазин открывался. Вечером на том же дизеле Клавдия уезжала в Широкое, и магазин закрывался.

На этом же дизеле в райцентр Широкое уезжала большая часть населения станционного поселка. Дети, в количестве трех человек, ехали в школу, молодежь, в

количестве трех человек, ехала в техникум и шесть мужчин и Ирина Сергеевна, учительница английского языка, ехали на работу. Встреча происходила на перроне.

Клавдия, продавщица, выходила из дизеля, а на перроне уже стояли те, кто ехал в Широкое.

  Кому я буду торговать?   кричала Клавдия. Весь поселок разъезжается. Зачем вам тут магазин?

Действительно, в поселке оставалось несколько человек: две старухи, два мужика   дед Кузьма и инвалид плотник Матфей   да Никита.

Никите хоть и было одиннадцать лет, но в школе он не учился. Станционные жители между собой называли его дурачком.

Восемь рубленых изб вытянулись вдоль железной дороги короткой улицей, которая, впрочем, называлась улицей Ленина. Единственная улица, единственная площадь,

единственная водонапорная башня, единственный магазин, один телефон, одна асфальтированная, и одна железная дороги, и один сплошной лес. Лес начинался

сразу же за железной дорогой. И был еще один лес, который виднелся из-за домов. За домами начинались необъятные по размерам огороды, которые, впрочем,

засаживались, дай бог, на треть. А вот за этими огородами и начинался лес. Этот лес жители станционного поселка называли "нашим лесом", а лес, который

был за железной дорогой, назывался "тот лес". И это была существенная разница, хотя на взгляд постороннего созерцателя ни "тот", ни "этот, наш" леса ничем

не отличались. И там, и тут плотным частоколом стояли толстенные сосны, сквозь хвою тяжелых лап едва-едва просачивались до земли солнечные лучи. При этом

оба леса были достаточно богаты низкой порослью с кустарниками, зарослями орешника, дикой малины. В высокой густой траве росли грибы, а в низинках желтели

своими подсохшими корками да пятнисто чернели голыми кочками болотца, на которых то тут, то там гнездились парочками березки.

И все же, жители поселка различали эти два леса и ходили по грибы да по ягоды в "наш лес". В "нашем лесу" было в полуверсте от конца огородов глубокое чистое

озеро. Бежит с холмика на холмик тропинка, прячется за кустики и неожиданно   вот оно, озеро. Вековые сосны расступаются, и открывается голубое блюдце,

обрамленное все теми же соснами. "Сосновое озеро"   так звали его между собой местные жители. А как оно еще называлось, этого никто не знал. Говорили,

что на самых точных картах это озеро, конечно же, отмечено, но без всякого названия.

В том лесу, что за железкой, и грибы, и ягоды, и даже озеро, тоже были. Но грибы были обманными, ягоды кислыми, а в озере еще очень давно утонул мужик,

и с тех пор по ночам кричит он и стонет со дна озера, и кто в ту пору будет на озере, того затащит мужик своею черной костлявой ручищей в озеро. Такое

вот предание было в поселке.

И грибы - вроде грибы как грибы+ А вот пошли как-то люди в тот лес, набрали этих грибов, пожарили   все разом померли. Легли спать и не проснулись.

Это тоже было, видимо, очень давно, но старая бабка Старлычиха помнила то время и знала тех людей, хотя и была тогда еще сопливой девчонкой.

Трудно было поверить, что вот эта скрюченная старуха с клюкой и красновато-желтой кожей, которая, как плохо приклеенная бумага, топорщилась на ее костях;

эта старуха была когда-то шустрой девчонкой, которая носилась по окрестным лесам и из-за кустов подглядывала за всем, что происходило. Старлычиха знала,

казалось, все и знала не понаслышке. Из ее рассказов всегда складывалось впечатление, что она сама все это либо видела, либо знала лично тех людей, о которых

говорила. Это была такая у нее манера рассказывать. Она как бы глядела в невидимую дырочку и обо всем, что там видела, о том и говорила.

Целыми днями, из года в год, сидела Старлычиха на своей табуретке, к которой хромой плотник Матфей приладил спинку и подлокотники. Получилось что-то, похожее

на трон. Старлычиха клала вязаную и набитую черт знает какой травой подушечку и садилась в это кресло. От подушечки исходил запах то ли горький, то ли

сладкий, а иногда пахло острым и кислым. Запах был ядреным, и дед Кузьма   еще один долгожитель станционного поселка, но гораздо моложе Старлычихи   шутил:

говорил, что бабушка Старлычиха протухла и что ее бы следовало хорошенечко выстирать. Но по причине отсутствия воды в поселке, отдаленности соснового озера,

это было сделать невозможно. Да и потом была вероятность, что эта подсушенная вобла (именно так выражался дед Кузьма) в водной стихии могла попросту раствориться.

  Она же, ведьма, засушила себя и делает вид, что живая. А намочи ее, так она и раскиснет, как сухарь в кипятке.

Как бы там ни было, но жизнь продолжала, несмотря ни на что, тянуться сахарными громадными облаками на восток. Туда же летели птицы и туда же гремели пахнущие

смолой, огромные черные цистерны, черт знает с какой жидкостью. Легко, как в красивых снах, проносились скорые и пассажирские поезда   и все это жизненное

разнообразие, хаотично двигаясь во все стороны, двигалось всегда мимо станционного поселка, который неизменно и, казалось, вечно стоял и будет стоять здесь,

посреди земли.

2.

Так же, из года в год, сидела на своем деревянном почерневшем троне старуха Старлычиха. Домик ее был аккурат напротив станционного здания. Между ее домом,

который был обозначен в поселковом реестре как дом   3 по улице Ленина, и станционным зданием пролегала площадь, на которой высилось краснокирпичное недостроенное

здание водокачки.

Каждое утро бабка Старлычиха, после отхода рабочего поезда на Широкое, увозившего поселковых людей, и безжалостного звонка сигнализации, оповещавшего, что

продавщица Клавдия наконец-то справилась в очередной раз с амбарным навесным замком, запиравшим магазин, и, следовательно, сельмаг был готов принимать

несуществующих покупателей, отворяла дверь своей избы и по крутым ступеням высокого крыльца, бог весть каким образом: полуволоком, частично на своем горбу,

частично опираясь или даже сидя верхом, как-то умудрялась каждый раз спуститься сама и стащить свой деревянный трон.

Затем старуха вытаскивала свою длинную палку из-под крыльца и начинала стучать ею по ступеням. Старуха стучала до тех пор, пока к ней, в конце концов, кто-нибудь

из немногочисленных оставшихся в поселке жителей не подходил и не помогал перетащить ее деревянный трон к магазину. Но старуха не усаживалась у самого

магазина, а указывала неизменно, чтобы ее седалище было установлено напротив магазина. Иногда старуха указывала на место под башней, иногда возле огромной,

никогда не просыхающей лужи, в том углу площади, где асфальт настолько просел, что образовалась впадина, в которую дожди наливали небесную воду, а гуси

и утки из хозяйств поселковых жителей плавали парочками и врозь в этом искусственном водоеме. Иногда палка старухи указывала на голое пространство площади,

где не было ни лужи, ни башни, а был только один асфальт.

Зрелище это было еще то! И в этих разнообразных размещениях старухи некоторые смекалистые жители поселка определяли значение и знак.

Охотником до разгадываний и толкований размещений старухи был дед Кузьма. В зависимости от времени года и дня недели, дед Кузьма делал заключения о предстоящей

погоде, давал прогноз на урожай грибов и политическую конъюнктуру в стране. Таким образом дед Кузьма предсказал падение Хрущева, смерть Брежнева и узнал

по форме тени, падающей от сидящей как-то под июльскими палящими лучами Старлычихи, известное впоследствии на весь мир родимое пятно Михаила Сергеевича.

Когда как-то Старлычиха, сидя у берега лужи, своей длинной палкой то ли приманивала, то ли отгоняла от себя наплывавших гусей, проходящий мимо дед Кузьма

прочел на воде от движения палки и от движения уток единственное слово: "Борис". Кем оказался этот Борис, страна узнала чуть позже.

Старлычиха относилась к подобным предсказаниям сугубо равнодушно.

  Брешет Кузя,   только и бросала старуха на немногочисленные расспросы.   Я его знала, когда он, рябой и рыжий, с голой жопой, из крапивы подглядывал за

девками.

Этим старуха давала понять: что можно взять с этого Кузи!

Справедливости ради, надо сказать, что местные жители поселка мало обращали внимания на пророчества деда Кузьмы и мало замечали саму Старлычиху, как мало

замечают дерево или ту же водонапорную башню, когда проходят в миллионный раз мимо. Так, объекты бокового зрения.

Только вот продавщица Клавдия и Никитка были верными друзьями обоих выживших из ума стариков.

Клавдия, может, оттого, что была нездешней, постоянно проживавшей с пьяницей мужем и семилетней дочерью в райцентре Широкое, приезжавшая в качестве продавца

в поселок, была женщиной, любопытствующей до всяких небылиц и чудачеств. А в райцентре какие чудачества? Дома пятиэтажные, с газом и телефонами. Имелись

техникум, кинотеатр, консервный завод, где разливали известную на весь район Широковскую водку, два детских сада и две школы. Все эти учреждения были между

собой соединены заасфальтированными дорожками и дорогами с тротуарами. В самом центре поселка, где находилась милиция, администрация, суд и банк был даже

светофор со свистком. Зачем был установлен там свисток, никто не знал. Милиционер, правда, говорил   это для слепых, чтоб они по звуку могли определить,

когда можно, а когда нельзя переходить дорогу. Но это было как-то неубедительно. Ведь и слепых в райцентре не было, да и на светофор никто из пешеходов

внимания не обращал, и дороги переходились в местах, где кому бог подскажет. В общем, в райцентре Широкое была скукотища и тоска смертная. Даже бесконечные

бразильские сериалы не могли рассосать эту вековую, дремучую российскую скуку.

А тут в железнодорожном поселке и работы никакой, и дед Кузьма со старухой Старлычихой и дурачком Никиткой   цирк шапито, да и только!

А когда предсказания, насчет родимого пятна Горбачева, и потом эта надпись на воде, которую озвучил дед Кузьма,   какие уж тут шуточки! Юродивые и пророки!

А один раз дело дошло даже до недоразумения. Как-то утром стоят мирные жители поселка на платформе и ждут рабочего поезда, чтобы ехать в райцентр Широкое.

Уже слышен вой и вонь от приближающегося дизеля. Вот дизель остановился, и на платформу соскочила продавщица Клавдия. Вроде все как всегда. Но Клавдия

крикнула не свое обычное, насчет того, что торговать некому, и она скоро перестанет мучить амбарный замок магазина, и, вообще, не приедет. На этот раз

Клавдия держала в руках развернутую газету, которую выпускал райцентр Широкое. Газета так и называлась "Широкие дали". С двойным смыслом. Раньше газета

называлась "Коммунистическая"   просто и однозначно. А вот теперь "Широкие дали"   понимай как хочешь! "Повод для шатания умов и сомнений, зовущих в тоску

и уныние",   как заключил плотник Матфей.

Так вот, Клавдия соскакивает на перрон с этой газеткой и бежит прямо к ожидающим обратного хода рабочего поезда.

Окружил народ Клавдию и пытается понять, чего это она с утра такая взволнованная.

А Клавдия тычет каждому в лицо эту газету и бубнит как заведенная: "Бабка Старлычиха".

Пригляделись люди и, действительно, на первой же странице, где когда-то публиковались самые важные распоряжения и постановления партии и правительства,

на этих самых священных газетных местах не кто иной, как бабка Старлычиха. Фотография, да еще крупная. Черный деревянный трон, на троне на высокой вонючей

подушке с палкой в правой руке сидит старуха Старлычиха. На голове у старухи ее все тот же платок, неопределенного зелено-красного цвета, с торчащими концами.

Бабка повязывала платок так, что узел приходился где-то повыше затылка, почти на макушке, и два конца этого платка торчали, как две антенны.

Дед Кузьма в свое время еще подшучивал над этими двумя антеннами:

  Баб, а баб, как там связь с космосом   нормальная?..

  Чего?   недослышивала и не понимала Старлычиха.

  Я говорю, связь с космосом стабильная?   и дед Кузьма показывал пальцами у себя на голове то ли рога, то ли он изображал эти самые две антенны.

  Брешешь, Кузя,   только и отвечала старуха на это.

И вот тут на фотографии в районной газете наша старуха. Но полно! Она ли это?

  Внешне все сходится. И трон, который сладил Матфей, и сама старуха в своей одежде и в платке с двумя антеннами, и палка ее. Да и окрестности вроде наши,

  отмечали удивленные жители.   А все как будто и не то.

Будто сидит не их старуха перед их же магазином, как сидела она и год назад, и два, и десять лет, а установлено в открытом пространстве изваяние идола.

Этакий древний божок на троне, со скипетром и в короне. Глаза полузакрытые   погруженность в вековой сон. И подпись соответствующая: "Национальная идея

местного масштаба".

Как точно подмечено! И выглядит правдоподобно. Стали вслух читать заметку, которая была под фотографией, и удивились люди.

Какой-то Андрей Крылов в своей заметке писал, даже с некоторым восторгом и благоговением к сохранившимся традициям, о шаманизме, тотемизме и культе предков.

В статье упоминалось и мертвое озеро, в котором утонул мужик и от которого доносятся, даже до железной дороги, ночные стоны и крики.

И все это писалось об их поселке. А главной фигурой статьи был древний языческий идол   божество леса и озера, сидящее на корневом троне и держащее в руках

жезл, символ плодородия и мужского начала. Сам же идол был началом женским   неолитический культ поклонения женщине, плодоносящей, соединяющей в себе и

животворящий космос, и землю, и принципы человеческого бытия. Делался вывод в заметке, что сохранившиеся в живом непосредственном виде традиции "древней

молодости человечества" подтверждают тот факт, что наши далекие предки в своих мироощущениях были далеко не дураки и, может быть, понимали больше нашего.

Вот такой был этот Андрей Крылов!

Потом, правда, неутомимая Клавдия узнала в редакции об этом Андрее Крылове. И вовсе он не был Андреем Крыловым, а был Андреем Платоновым. А "Крылов", как

ей объяснили в редакции,   это псевдоним их молодого сотрудника.

  Так передайте вашему молодому сотруднику,   сказала тогда возмущенная Клавдия,   что все, что написано в заметке, может быть, и соответствует действительности,

но фотография   это совсем даже никакой не идол, а поселковая бабушка Старлычиха, которая благополучно живет до сих пор.

  До сих пор!   удивился редактор.   Это хорошая и ценная информация, и мы обязательно приедем к вам на предмет, чтобы сделать репортаж с места события.

  Он, кажется, ничего не понял,   продолжала возмущаться уже дома Клавдия.

На ее возмущения не вполне трезвый муж ответил, что все может быть, ведь бывают же женщины с бородами.

  Какие женщины! Допился до чертиков, вот тебе и бородатые бабы видятся,   не вполне адекватно отреагировала Клавдия.

А история эта закончилась так же смешно, как и началась. В железнодорожный поселок приехала действительно группа из газеты. Группу возглавлял все тот же

Андрей Крылов. Еще была бледная, худая, в синих джинсах девчонка-фотокорреспондент и водитель уазика, на котором они и приехали.

Корреспондент Андрей Крылов лично познакомился с бабкой Старлычихой и был искренне удивлен, что действительно это не допотопное изваяние, а реальный живой

объект для наблюдения.

Он тогда проезжал мимо на поезде, который проходит по четным числам и стоит десять минут на этой станции. И когда вышел перекурить, то увидел посреди площади

это удивительное явление.

  Ну посудите сами, что я мог подумать?   объяснял Андрей Крылов продавщице Клавдии.   Поезд стоит десять минут, я стою у поезда и курю, а она сидит прямо

посредине на своем этом троне и не шевелится. Идол, да и только! Я и отснял ее на фотопленку. Разговор его с самой бабкой Старлычихой как-то не ладился,

оттого что старуха просто не желала говорить, по причине, как охарактеризовал ситуацию дед Кузьма, глубокого истощения организма бабки и оттого, что ее

удовольствия от общения с космосом несопоставимы с земными радостями, даже если эти радости приехали из райцентра. Дед Кузьма при этом указывал на платок

с антеннами у старухи. Общение корреспондента Андрея Крылова поэтому проходило с Клавдией и дедом Кузьмой, но при этом всегда имелся в виду образ старухи

Старлычихи.

"Олицетворенная старина"   так была названа уже серьезная статья в той же газете "Широкие дали". Корреспондент Андрей Крылов объяснял вначале, как он обманулся,

увидев в первый раз это необъяснимое сооружение в начале двадцать первого века в самом центре железнодорожного поселка. Но тут же Андрей Крылов выправлялся,

делая финт на тему "олицетворенной старины", носительницей которой и явилась как бы ожившая или никогда не умиравшая бабушка, олицетворяющая традицию,

старину и т. д. А дальше в развернутом виде, со ссылками на какие-то научные работы ученых-этнографов Андрей Крылов доказывал, что традиции никогда не

умирали в российской глубинке, и если поскрести, то под позолотой нововременных перемен всегда будет обнаружен костяк несокрушимой и животворной традиции.

Вот так и бабка Старлычиха, сама того не желая, а с ней и дед Кузьма как главный толкователь, и Клавдия как свидетель всех этих метаморфоз, да и сам поселок,

прославились на всю нашу необъятную страну. В разнообразном сознании ее жителей родились и эти люди, и этот далекий, окруженный дремучими лесами железнодорожный

поселок, у которого даже не было собственного названия.

Фотокорреспондент нащелкал множество кадров, некоторые из которых украсили большую, во весь разворот статью.

На одном из этих снимков отчетливо видно, как на верхушке странного сооружения, которое в статье именовалась загадочно "Башня", так вот на верхушке этой

башни стоит ребенок с широко расставленными руками. Ребенок похож на большую птицу в гнезде, собирающуюся взлететь. Этим ребенком был Никитка, по прозвищу

дурачок. Но о том, кто был этот мальчик, в статье ничего не говорилось. Просто фотография, да притом еще в самом углу, и очень маленькая.

3.

Когда Авдотье Кашиной исполнилось шестнадцать лет, она сказала матери, что жить в этом медвежьем углу она не хочет и поэтому поедет+ Но куда она поедет,

Авдотья сама толком не представляла. Закончив в райцентре Широкое среднюю школу и курсы кройки и шитья, она решила доехать на поезде до какого-нибудь большого

города, выйти и устроиться на швейную фабрику или в ателье по пошиву одежды.

Мать поорала на дочь, потом поплакала, потом дала сто рублей и помогла собрать чемоданчик.

  Куда же ты, доченька, поедешь? Где тебя искать?   спрашивала мать.

  Я тебе напишу, как устроюсь,   отвечала Авдотья.

И написала. Написала через месяц из города Свердловска, где она устроилась на пошивочную фабрику и жила в фабричном общежитии.

  Ну и слава Богу,   вздохнула с облегчением Алена Ивановна.   Дочка работает, учится и живет в большом городе. Выйдет замуж, родит внука. А чего еще надо

ей на старость?

Прошел год, потом еще полгода. Авдотья писала нечасто и не приезжала. А под зиму, когда выпал и сразу же растаял первый снег и дороги, вспухшие от дождей

и глины, стали подмораживаться первыми морозцами, неожиданно приехала домой Авдотья. Приехала, и не одна. За спиной в заплечном мешке, специально для этого

прилаженном, лежал сверточек. Этим свертком был ее ребенок. Мальчику было два месяца.

Когда Авдотья сняла свой заплечный мешок и развернула маленький сверточек в теплой протопленной избе, только тогда маленькое розовое существо взвизгнуло.

  Что это, доча?   не понимая и не веря своим глазам, спросила свою дочь Алена Ивановна.

  Это твой внук Никитка.

Ребенок был так мал и худ, что был более похож на ощипанную птицу, чем на человека. И звуки, которые он издавал, были какие-то не ребячьи, а птичьи. Он

не кричал, не плакал, а жалобно высвистывал свою затаенную печаль.

Авдотья больше не вернулась в Свердловск. Она стала жить с матерью. Устроилась в вокзальный буфет райцентра Широкое мыть посуду и полы. Через год сошлась

с механиком широковского железнодорожного депо и стала жить в райцентре. Никитка оставался жить в поселке с бабушкой, а Авдотья через год родила механику

дочку, которую назвали Лизой.

Никитка рано встал на ножки и начал сразу же бегать по избе. Его бегание было очень похоже на прыжки птицы. Он бегал по дому и, казалось, искал, искал маму.

Мама не часто приезжала в поселок. Но когда приезжала, то привозила гостинцы и вещи для Никиты. Авдотья также оставляла некоторые деньги матери.

  Понимаешь, мама, у нас однокомнатная квартирка, Лиза растет, и он не хочет не своего ребенка.

  Я понимаю, доча. Пусть будет так. Я люблю Никитку. Да и ему тут хорошо. Только вот он бегать начал и тебя ищет. Ты бы чаще приезжала, доча.

Но когда приезжала Авдотья, Никитка забивался в угол или залезал на печку и оттуда неотрывно наблюдал за женщиной, которая была его матерью. Он так пристально

всматривался, что Авдотье иногда становилось даже не по себе.

  Мама+ он на меня так смотрит+   говорила Авдотья матери,   будто не узнает и что-то хочет во мне разглядеть.

  Никитка очень скучает без тебя,   отвечала Алена Ивановна.

  Мама, почему-то Никитка не говорит. Ему уже почти три годика, а он молчит. Свистит и пищит, как чайка.

  Какая чайка,   не понимала Алена Ивановна.

  Чайка, птица такая морская, летает над морем и вот так же кричит.

Когда Никите исполнилось семь лет, встал вопрос о школе. Как-то зашла к Алене Ивановне соседка Ирина Сергеевна. Ирина Сергеевна, сорокапятилетняя женщина,

была учительницей английского языка и работала в средней школе в райцентре Широкое.

  Вам, Алена Ивановна,   говорила Ирина Сергеевна,   Никитку надо докторам показать.

  Каким докторам?

  Есть доктор логопед   детский врач. Он таких детишек учит говорить.

  Не хочет он ехать ни к каким докторам. Мычит, кричит, руками машет. Мать приезжала, возила его в Широкое, так он сбежал от нее, и   как Господь помиловал

  сам приехал назад. Не дай бог, убежит и вообще не вернется.

  Но ведь Никите надо учиться.

  Надо,   согласно кивала головой Алена Ивановна.

  Потом есть такие специализированные школы, где такие дети живут и учатся,   продолжала Ирина Сергеевна.

  Куда же я его такого отпущу? Что уж тут поделать!

Время шло. Никитка рос и продолжал жить с бабушкой. Ирина Сергеевна пыталась из райцентра организовать для Никитки специальное обучение, и даже соглашалась

стать учительницей надомного обучения.

Но в райцентре в школе, в которой работала Ирина Сергеевна, надомного обучения не было. Вместо этого из райцентра приезжал дяденька   то ли врач, то ли

какой-то начальник   этого Алена Ивановна не поняла. Но этот дяденька осмотрел Никитку, поговорил с ним и поговорил с Аленой Ивановной. Потом предложил

отдать Никитку в школу-интернат для умственно отсталых детей.

  Авдотья Петровна, мать ребенка,   заключил свою беседу с Аленой Ивановной дяденька в черном костюме,   свое согласие уже дала.

При этом он вытащил из портфеля бумагу и протянул Алене Ивановне.

Алена Ивановна читала и ничего не понимала.

  Какая такая Авдотья Петровна? Какое согласие? И что, вообще, этому человеку надо от нее?

"+Я понимаю необходимость получения образования для своего сына и понимаю, что в его положении ему невозможно учиться в общеобразовательной школе+",   читала

Алена Ивановна.

  Что это?   не дочитав, спросила она у дяденьки в черном костюме.

  Это согласие вашей дочери на то, чтобы ее сын был отдан на обучение в специализированное учебное заведение.

Только сейчас Алена Ивановна все поняла. Она даже не стала дочитывать бумагу.

  Дочь привезла Никитку, когда ему было два месяца, и оставила+ Я его ращу, и мне решать, куда его отпускать,   заключила Алена Ивановна.

  Да, конечно, так и Авдотья Петровна нам сказала, и это написано в ее заявлении, которое вы не дочитали.

Дядя в черном костюме взял отложенную бумагу и, поискав глазами нужную строчку, зачитал:

"+Мое решение должно быть согласовано с моей матерью Аленой Ивановной, в доме которой живет мой сын+"

  Вот видите, Алена Ивановна, ваше мнение мы тоже учитываем, и поэтому я здесь с вами разговариваю.

  Так вот, мое мнение такое,   встав из-за стола, сказала Алена Ивановна,   я никуда Никитку не отпущу. И все!

И все же, сердобольными гражданами железнодорожного поселка было налажено своеобразное надомное обучение Никиты. Выглядело, правда, такое обучение несколько

странным и не вполне было надомным. Скорее, обучение могло бы называться поселковым, так как в обучении Никиты принимали на добровольных основаниях участие

сразу несколько граждан поселка, и само обучение проходило в самых разных местах.

Первым педагогом стала Ирина Сергеевна. Она купила Никите в райцентре букварь, тетрадки, ручку и набор из двенадцати фломастеров.

Раз в неделю Ирина Сергеевна заходила к Алене Ивановне. Чаще всего это была пятница   методический день, когда Ирина Сергеевна не ехала в школу. Они с Никитой

учили азбуку и счет. Никите нравилось листать большой цветной букварь. В букваре были самые разнообразные цветные картинки. Буквы, на которые указывала

Ирина Сергеевна, напоминали Никите жуков, пауков и чаще всего   птиц. Никите нравился запах букваря, запах цветных картинок и запах каждой буквы. Когда

Ирина Сергеевна открывала букварь и начинала учить с Никитой очередную букву, то Никита внимательно слушал. Ирине Сергеевне сначала даже казалось, что

мальчик внимательно ее слушает и, конечно же, все понимает, и поэтому надо лишь найти способ, как можно наладить с Никитой общение, чтобы ребенок мог для

себя и для окружающих внятно излагать свои мысли. В том, что в голове Никиты были мысли и что Никита ничем, в общем-то, кроме дефекта речи и раскоординированности

движений, не отличался от своих сверстников, у нее не было сомнений.

Но как-то, изучая с Никитой букву "У", Ирина Сергеевна приводила примеры слов, в которых был этот звук, и потом, вытянув трубочкой свои сухие тонкие губы,

она долго тянула этот звук. Никита сидел напротив, и пристально смотрел, и внимательно слушал, так, по крайней мере, казалось ей.

Но когда Ирина Сергеевна встала и подошла к окну, чтобы найти там за окном пример со звуком "У", и когда она оглянулась и уже хотела подозвать Никиту, чтобы

он посмотрел в окно, то увидела, что Никита продолжает сидеть все в том же положении и так же внимательно смотреть на то же место, где только что сидела

она.

Ирина Сергеевна подошла и снова села на стул. И снова Никита смотрит на нее все с тем же вниманием.

И тут Ирине Сергеевне показалось, что в этой комнате нет Никиты. Перед ней сидит манекен, чучело, оболочка, а самого Никиты   нет.

  Никита! Ты где?   позвала Ирина Сергеевна.

Ответом была тишина.

Ирина Сергеевна встала и обошла стол, за которым сидел Никита. Стоя за спиной, Ирина Сергеевна протянула уже руку, которую она хотела положить Никите на

плечо, но не смогла. Было тихо. Об стекло билась муха, и в прихожей тикали часы. Ирина Сергеевна стояла за спиной Никиты. Перед ней был круглый стол, на

котором был открыт букварь, и на левой странице в форме огромной улитки была изображена буква "У". Впереди было окно. За окном виднелся край магазина и

край красной водокачки. По дороге в сторону магазина проковылял на протезе плотник Матфей. Вслед Матфею вылез из лужи серый гусак и, вытянув шею, стал

пытаться ущипнуть Матфея за штаны. Потом Ирина Сергеевна увидела, как от магазина идет к дому Алена Ивановна. Тут только она вышла из оцепенения. Алена

Ивановна возвращалась из магазина.

Ирина Сергеевна выскользнула в темную прихожую и столкнулась нос к носу с вошедшей с улицы Аленой Ивановной.

  Ирина Сергеевна, вы уже уходите? А как же чай? Я тут прянички купила. Свежие. Клавдия сегодня получила.

  Никита там+   шепотом, одними губами сказала Ирина Сергеевна.

  Что Никита?   не поняла бабушка.

  Никита там сидит+

Алена Ивановна приоткрыла дверь в комнату. Никита продолжал сидеть все в том же положении.

  Видите?   сказала Ирина Сергеевна.

  Вижу.

  А что с ним?

  А что с ним?   в свою очередь переспросила Алена Ивановна.

  Мне кажется, что там его нет.

Тут Никита дернулся. Его спина выпрямилась, руки схватили открытый букварь, и он стал быстро осматривать изображение. Это не было похоже на обычное рассматривание.

Во-первых, слишком близко к лицу был поднесен букварь, а во-вторых, Никита при этом учащенно дышал и сопел.

  Он же обнюхивает, а не рассматривает!   невольно вырвалось у Ирины Сергеевны.

Такое необычное усвоение пройденной темы продолжалось несколько секунд, после чего букварь был отброшен, и Никита, вскочив из-за стола, стал скакать по

комнате. Он делал несколько шагов, похожих больше на короткие прыжки, после чего интенсивно взмахивал руками несколько раз и выкрикивал какие-то неопределенные

звуки, похожие то ли на рычание, то ли на крики большой птицы. Таким образом Никита сделал несколько кругов вокруг стола и лишь потом, остановившись, заметил,

как за ним наблюдают в открытую дверь его бабушка и учительница.

Когда Ирина Сергеевна, придя в следующий раз, начала урок с закрепления пройденного материала и попросила Никиту найти среди других букв букву "У" и воспроизвести

звучание этой буквы, то Никита в точности воспроизвел прыгающие движения, махание руками и выкрикивание, какие он проделал в тот день.

Тогда Ирине Сергеевне стало ясно, что невозможно обучать этого ребенка по стандартным методикам, ибо его восприятие особенное. Но какое это восприятие,

что и как представляет этот мальчик, и как его можно учить, и, в конце концов, чему вообще его можно и нужно учить   эти вопросы глухим частоколом встали

в сознании Ирины Сергеевны, и ответов на эти вопросы у нее не было.

Но несомненным фактом оставалось, однако, и то, что Никита все же реагирует и на слова, которые обращены к нему, и, несомненно, как-то понимает и способен

свое понимание выражать. Но как его учить, если для него буква и звук "У"   это не просто буква и звук, а что-то больше, что имеет свои признаки, понятные

лишь ему одному, и заставляет Никиту вполне конкретно и всегда стабильно реагировать.

Вторым педагогом был дед Кузьма. Если бы деду Кузьме сказали, что он педагог, то, вероятно бы, дед Кузьма воспринял такое определение, как оскорбление,

ибо, во-первых, дед Кузьма не любил и не доверял иностранным словам, коим, без всякого сомнения, являлось слово "педагог", а во-вторых, дед Кузьма вообще

не воспринимал то, что он делал, как нечто особенное, отличающееся от того, что составляло сущность деда Кузьмы и всего, что из этого вытекало.

Разве сидеть под деревом и что-то бормотать, разве такое состояние не вытекало из всего того, что был дед Кузьма? Дед Кузьма бормотал и говорил везде. Он

говорил, когда его слушали и когда не слушали, он бормотал, когда шел на рыбалку и когда собирал грибы. Его рот не закрывался, когда он тянул папироску,

и даже когда, забравшись на печь, попросту дрых. Все эти бесконечные монологи, диалоги, речи, беседы и просто ворчание   все это было чем-то таким очень

похожим на замечания о происходящем. Дед Кузьма комментировал все: и шипящих гусей, и грязную лужу, и политику партии и правительства, и полеты перелетных

птиц, и то, как гуляет на озере рыба. Лет двадцать назад, когда он, все такой же седой, шел за гробом своей жены, и тогда продолжал вести беседу, будто

о чем-то с ней не успел договорить.

Тяжелая неизлечимая болезнь сломала еще нестарую женщину. Когда дед Кузьма привез ее из районной больницы, куда ее забрали, вполне еще здоровую, и откуда

через месяц дед Кузьма забирал желтую, высохшую, с гремящими костями под кожей и с погасшими глазами женщину, которая была его женой, тогда и начал он

тот самый разговор, который продолжал вести, идя по лужам за гробом.

У озера на маленьком поселковом кладбище была уже приготовлена яма, и несколько человек, провожавшие Клавдию Кузьминичну в последний путь, уже с полчаса

переминались с ноги на ногу под моросящим дождиком. Все, кто хотел, уже попрощались, и только дед Кузьма не спешил. Он, присев на корточки у изголовья

и закурив свою цигарку, продолжал что-то бормотать. Несколько раз к нему подходил кривоногий Матфей с молотком и гвоздями. Надо было заколачивать гроб

и опускать в яму.

А дед Кузьма говорил о какой-то корове и о каких-то ситцевых отрезах. Матфей переминался на своем костыле и нерешительно отходил.

  Чаво-то Кузьма?   спрашивали его рабочие с лопатами.

  А шут его знает+ Корову и тряпки какие-то вспоминает,   отвечал Матфей.

Сколько бы еще дед Кузьма мог вести свой разговор+ Но Матфей, подойдя в третий раз с рабочим, который нес крышку, молча приладил крышку и ловко загнал торчащие

из нее шляпки блестящих гвоздей в гроб. Потом гроб подняли и, установив на веревки, опустили в яму. Потом рабочие стали лопатами забрасывать яму. Первые

комья глухо и тяжело бухали в гроб, а потом все тише и тише. Вскоре яма была засыпана, а над могилой вырос небольшой холмик. Дед Кузьма продолжал все сидеть

на корточках все на том же месте. В его обветренных губах торчала потухшая папироса. Он сидел спиной к могиле и продолжал о чем-то говорить. С кем и о

чем он говорил? Потом, когда все было кончено, Матфей взял под руку деда Кузьму и то ли сам опираясь на его руку, то ли ведя деда Кузьму, пошел в поселок.

Несколько раз видели деда Кузьму еще на могилке жены. Сидит на корточках, курит и говорит. А потом как отрезало. Прошло уже двадцать лет, и за это время

ни разу не заходил к жене, даже когда был на кладбище по случаю чьих-либо похорон. Видимо, обо всем успел с ней переговорить тогда.

Полюбил слушать эти разговоры деда Кузьмы Никитка. За огородами, перед началом густого леса, под столетним дубом, часто можно было видеть деда Кузьму. Сидит

седой старик, шмалит цигарку и бормочет. А на дереве сидит Никитка и слушает. Чего там бормочет старик и чего из этого бормотания слышит Никитка?

  Ты чего бормочешь?   как-то, проходя мимо дуба, спросил Матфей. Он вырубил в лесу для изгороди жердину и теперь тащил ее. Увидев под дубом деда Кузьму,

громко о чем-то говорящего и при этом отчаянно махавшего руками, Матфей не удержался и подошел, хотя у него ныла больная нога, он устал и идти ему сподручнее

было бы не к дубу, а чуть вправо.

  Я тут рассказываю, как наша земля, то есть планета, значит, способно обитает в абсолютном космическом пространстве.

  Чего обитает?   не понял Матфей.

  Среди галактик, созвездий, и метеоритов, и всякой там космической пыли.

  Ты что, старый, совсем сбрендил? Разговор ведешь, что черт тебя поймет, да еще сам с собой.

  А и нет. Тут твоя неправда! Я ему растолковываю.

Дед Кузьма при этих словах махнул рукой куда-то вверх.

  С Богом, что ли, уже говорить стал?

  Эх ты, Матфей! Топор в руках держать научился хорошо, а мозги свои, видно, все вырубил. Я с Богом всю свою жизнь говорю. Ведь Бог, Он же стучится в душу

к каждому. Это как в горнице окошко открыть. Открой, а там Он. Ну и говори с Ним сколько тебе угодно.

  Ты, старик, явно из ума выжил. Ты сам подумай, чего ты молотишь своим языком.

  А чего?

  А того,   передразнил его Матфей. Он откинул свою жердину и приладил костыль на траве, куда и сам повалился.   Вот ты про мои мозги кукарекаешь, а сам

чего молотишь? Ведь если Бог твой стоит за окошком, как ты выражаешься, и ты это самое окошко открываешь и ведешь свои переговоры с Богом, то как же, опять

же с твоих слов, это возможно для меня, скажем?

  Матфей, ты поясни свои рассуждения. Я пока в толк не возьму, о чем это ты лопочешь?

  А вот о чем, дурья твоя голова. Ежели Бог один, и он на переговорах с тобой, то как же, к примеру, я в это же самое время могу вести с Ним свои переговоры?

На этом месте высокоумный и чрезвычайно сложный по своей теме разговор был неожиданно прерван тонким пронзительным то ли свистом, то ли криком.

  Чаго это-та?   испуганно поглядел вверх, откуда раздался свист, Матфей.

Дед Кузьма хихикнул:

  Это ответ на твой вопрос.

  Чей ответ?

Матфей попытался повернуться на левый бок, чтобы разглядеть, что это там за чудище свистит. Но от неловкости и по причине все той же искалеченной ноги Матфей

завалился на спину и ударился затылком о ствол дуба.

  Е*+ твою+   выругался он.

В кроне дуба что-то затрещало, и из ветвей прямо под ноги оторопевшего Матфея с шумом и птичьим криком свалился Никитка.

Никитка стал прыгать вокруг дуба. Он хохотал, свистел и что-то выкрикивал. Его не по росту длинные руки крутились сразу же как-то во все стороны, будто

они были на шарнирах. На голове у Никитки были дубовые листья, сцепленные кое-как веточками. Этот лиственный головной убор, сверкающие маленькие черные

глазки и клювообразный непропорционально крупный нос   все создавало впечатление, что перед вами прыгает большая причудливая птица.

  Тьфу ты, черт! Напугал ты меня, Никитка,   отмахиваясь от комаров и от наваждения и пытаясь приподняться, выругался еще раз Матфей.

  Дю дю дю, фю фю фю ай ай айе-м-с-я!   подбежал к Матфею Никитка.

Вот такая мизансцена была разыграна под дубом.

Столетний дуб, под которым сидит седой полуздравый старик. Тут же рядом на траве кувыркается на спине калека с искалеченной ногой, костыль которого отброшен

в сторону. Калека пытается встать и при этом громко ругается. Рядом с молчаливо курящим дедом и рядом с кувыркающимся и ругающимся калекой прыгает, размахивает

руками и высвистывает какие-то звуки маленький худой мальчишка с дубовым венком на голове.

Без комментариев.

4.

Таким образом, третьим воспитателем в поселке для Никиты стал хромой плотник Матфей. Он уже там же, под дубом, справившись со своей оторопью и со своим

искалеченным телом, заявил прыгающему вокруг него Никите, что философия, или попросту дурь деда Кузьмы о Боге и о всяком подобном ему, Никите совсем даже

не нужна, и даже вредна. А вот освоение плотницких навыков   это даже очень полезное дело: и в хозяйстве, и в возможности заработать.

Что там еще говорил Матфей Никитке и что из этого всего смог понять мальчишка, но жители поселка в тот день видели, как Матфей тащил из леса вырубленную

там жердину и как эту жердину помогал тащить ему Никитка. С того времени Никитка стал часто заглядывать во двор к Матфею. Во дворе у Матфея было настоящее

деревянное царство. Под длинным открытым навесом штабелями лежали и сохли разновеликие доски и бревна. Там же, ближе к углу, у забора, лежали ощерившейся

горой наваленные корни. Эти корни от деревьев были похожи на щупальца фантастических зверей, на сплетенных в клубки змей и на всяческие фигуры, какие способно

было родить воображение. К избе плотника Матфея был пристроен сарайчик, в котором находилась мастерская. В мастерской стоял огромный и длинный верстак,

на котором было с десяток самых разновеликих тисков и струбцин. Тут же стояло несколько деревообрабатывающих станков, и на земле в толщину ковра было насыпано

пахучей стружки.

Никитка любил забираться в этот сарай. На сарае часто висел замок, и тогда Никитка крутился вокруг кучи пней и корней. Но когда ему удавалось проникнуть

в сарай, он валился в стружку и, как поросенок, даже с некоторым характерным прихрюкиванием, часами мог ползать, зарываясь лицом в желтовато-белые ароматные

кудряшки. Или возьмет ветку и начинает ее осматривать, обнюхивать, пробовать на вкус и на зуб. Однажды Матфей застал Никитку за тем, что тот грыз недавно

срубленную ветку. Острые зубы ребенка захватывали кончик шершавой коры и медленно начинали ее сдирать. Потом, когда открывалась белое влажное тело дерева,

Никитка сперва тщательно обнюхивал, а затем начинал слизывать древесную влагу. Когда слизывать было уже нечего, его зубы впивались и начинали понемногу

выгрызать волокна. Матфей, наблюдая за этим, убедился, что Никитка не выплевывал, а практически все, что выгрызал, тщательно разжевывал, и, как показалось

Матфею, высасывал, и только потом проглатывал.

При этом, по наблюдению Матфея, ребенок оставался вполне здоровым. Из этого плотник Матфей сделал заключение, что такое поедание деревьев, видимо, полезно

и необходимо для организма. Ведь и многие животные едят и листья, и кору и грызут молодую древесину. А Никитка был похож более по своим повадкам на такое

животное, чем на человека.

Поэтому Матфей даже специально стал для Никитки заготавливать молоденькие веточки и свежую стружку. И когда Никитка приходил к Матфею, тот высыпал в сарае

заготовленное.

Со временем сложился у них даже ритуал. Никитка приходил, как правило, по понедельникам и сразу же направлялся к сараю. Матфей вытаскивал мешок со стружкой

и отсыпал в то место, в котором любил валяться Никита. Туда же приносились ветки. Когда обряд валяния и поедания заканчивался, Никитка выходил из сарая

и Матфей знал, что сейчас Никитка будет танцевать. И действительно, Никитка находил свое место во дворе и, приняв всегда одну и ту же позу, с выгнутой

спиной и широко расставленными руками, начинал короткими прыжками по периметру обходить весь двор. Он это делал с высокой степенью аккуратности и вниманием.

Если, к примеру, на его пути встречался пенек или колесо от телеги, или неубранное бревно, то Никитка, приблизившись к очередному препятствию, останавливался

перед ним, долго и внимательно изучал его взглядом. Иногда он нагибался, чтобы потрогать или понюхать. После исследования Никитка делал два коротких громких

выкрика и, встав на цыпочки, осторожно обходил препятствие. Матфей не чинил мальчишке в этом запретов. Сам всегда что-то мастеривший во дворе или в сарае,

он только присматривал, чтобы Никитка не схватил что-нибудь, что могло бы его поранить. Матфей после одного случая, который произошел в самый первый визит

Никитки к нему в гости, убирал весь инструмент в особый шкаф, который всегда держал запертым.

А в тот первый раз Никитка действительно учудил, да еще что!

Он быстро обежал все закутки двора Матфея. Когда тот поправлял соскочившую доску и потом обернулся, то увидел у себя за спиной Никитку. Он стоял в двух

метрах от Матфея и улыбался. Его всегда нервное, напряженное лицо являло даже не улыбку в понятном для человека виде. Это было похоже более на оскал зверя.

Стоит он перед Матфеем и улыбается, а у Матфея мурашки по коже бегут. В руках держит Никитка тесак   старый немецкий штык, который Матфей приспособил для

закалывания свиней. Лезвие   двадцать сантиметров, и тяжелая березовая рукоятка, почерневшая от времени, крови и мозолистых рук Матфея. И вот этот ножичек

держит в руках Никитка.

  Ты где взял его?!   крикнул Матфей.   Отдай! Ты можешь обрезаться.

Никитка отходит, а Матфей подходит к нему.

  Отдай, слышишь!

И Матфей показывает, как можно обрезаться острым лезвием.

И Никитка спокойно, с некоторым даже любопытством, повторяет то, что ему показал Матфей. Но у него в руках нож, и он лезвием ножа проводит себе по руке.

Тяжелое тело стали погружается в кожу ребенка и вычерчивает вполне отчетливо видный след пореза. Этот след наполняется кровью, которая начинает сначала

сочиться, а потом просто струйками стекать с руки.

Матфей на своем костыле делает неловкую попытку прыгнуть и выхватить нож из его рук. Но Никитка ловко, в прыжке, отскакивает, и Матфей валится на землю.

Матфей лежит на земле, матерится и пытается подняться, а Никитка стоит там же, куда отскочил. Нож он уже бросил себе под ноги. Его больше занимает стекающая

кровь. Он ее трогает пальцами, подносит пальцы, обмазанные кровью, к носу и губам. Он слизывает кровь с пальцев и потом начинает слизывать ее с порезанной

руки. Кажется, что он не чувствует боли.

Матфей в это время уже справился с собой и подполз на четвереньках к Никитке. Он взял брошенный нож, поднялся на ноги. И тогда уже, спрятав за голенище

сапога тесак, он влепил крепкую затрещину обезумевшему от собственной крови Никитке.

Никитка повалился тут же Матфею под ноги. Матфей сгреб его и потащил в дом.

Рана оказалась неглубокой, и Матфей быстро остановил кровотечение и наложил повязку.

С тех пор Матфей стал все инструменты прятать в шкаф.

5.

Но более всех Никитка любил старуху Старлычиху. Каждое утро, когда бабка, открыв скрипучую дверь избы и спустив свой трон с высокого крыльца, начинала стучать

клюкой, для Никитки это был сигнал начала нового дня жизни.

Заслышав характерный стук бабкиной палки, Никитка выскакивал из дома и, прыгая через лужи, всякие камешки и разгоняя гусей, важно шествующих к своей луже,

то ли бежал, то ли летел к дому бабки Старлычихи.

Когда Никитка приближался к бабке, стук клюки прекращался и старуха молча указывала палкой, куда Никита должен оттащить ее седалище. Никитка хватал за высокую

спинку бабкин трон и медленно начинал волочить его в указанное бабкой место. А сама Старлычиха, опираясь на палку, ковыляла за Никиткой. В левой руке она

несла подушку, набитую черт знает чем, от которой неимоверно исходил противоречивый дух.

Ворона, сидящая на крыше бабкиного дома и вечно ругающаяся с вороной, обосновавшейся на верхушке недостроенной водонасосной башни, на это время замолкала.

Ведь зрелище это было еще то: по площади двигалась эта процессия с Никиткой, волочащим нелепый в своей конструкции трон, с ковыляющей за ним бабкой Старлычихой,

которая стучала по площадному асфальту клюкой и несла подушку. Иногда, когда было достаточно комфортно на улице, за бабкой шел совершенно черный, будто

вымазанный сажей, бабкин кот Триша.

Продвижение этой процессии совершалось в пределах железнодорожного поселка, а точнее, даже в пределах его центральной части. Центральная часть поселка была

ограничена, если, конечно, помнит читатель, зданием железнодорожного вокзала и магазином с одной стороны. Линия жилых домов ограничивала это пространство

со стороны противоположной. В центре высилась недостроенная водокачка. Слева виднелись рельсы, уходящие прямо в темный лес. Справа пространство ограничивалось

огромной, не просыхающей и незамерзающей зимами лужей.

На крыльце магазина стояла Клавдия. Она только что в очередной раз справилась с амбарным замком и, отперев свою лавку, с чувством выполненного долга перед

жителями поселка теперь выкуривала первую за этот день сигаретку.

А из-за лужи, в которую входило вслед за своим важным вожатым стаи, серо-белым гусаком, все его многочисленное гусиное семейство, как всегда, обозначилась

фигура деда Кузьмы. Дед Кузьма каждое утро в это время шел к магазину с целью купить хлеб, пакетик чаю и пачку папирос.

  Сегодня день недели   пятница,   произносил дед Кузьма, как только всходил на крыльцо магазина.

  Ты мне об этом, дед Кузьма, так сообщаешь, будто я сама этого знать не могу,   отвечала продавщица Клавдия.

С этих слов начинался день в железнодорожном поселке.

Продавщица Клавдия хорошо знала, какой сегодня день недели. Ведь у нее и дома, и в магазине висели отрывные календари. Да и радио она слушала регулярно.

И дед Кузьма знал, что продавщица Клавдия это знает. Но все же он каждое утро, обойдя огромную лужу, вместо приветствия сообщал Клавдии о том, какой сегодня

день недели.

  Дедушка Кузя, ты это мне или себе сообщаешь?

Действительно, Клавдии было не совсем понятно, почему дед Кузьма напоминает ей каждое утро, какой сегодня день недели.

  Ты, Клавдия, не серчай, а лучше посмотри вон туда,   и дед Кузьма указывал клинышком своей торчащей вперед бороденки в направлении, где уже обустраивалась

с помощью Никитки старуха Старлычиха.

Сам по себе процесс обустраивания, с установкой трона, и дальнейшим укладыванием подушки, и посадкой старухи   это было зрелище, достойное особого внимания.

Поэтому Клавдия и выкуривала свою первую сигаретку на пороге магазина, чтобы самой как-то поучаствовать в этом непростом деле.

Тут автор вынужден отвлечься временно от дальнейших рассуждений деда Кузьмы, чтобы описать представляющий действительно особый интерес процесс обустраивания.

Ведь это происходило, во-первых, каждый день и, во-вторых, это происходило так, как будто это происходит впервые.

Как было уже сказано, процессия начиналась от крыльца дома бабки Старлычихи и должна была закончиться в месте, куда указывала старуха своей палкой.

Но вот тут и начиналось все непредвиденное.

Поначалу все шло как надо. Старуха указывала палкой в сторону, например, большой лужи. Никитка подхватывал трон и начинал медленно тащить его к луже. Но

в какой-то момент этого движения направление начинало искажаться, и трон оказывался в совершенно другом месте. Но ни Никитка, ни старуха, ни даже кот Триша

  никто, казалось, этого не замечал.

Никитка ставил в надлежащее положение трон, и даже очищал от маленьких камешков место, куда должны были встать ножки трона, чтобы трон не шатался. Это говорило

о том, что Никитка старался добросовестно выполнить пожелание бабушки. Сама же бабушка, подойдя к трону, терпеливо ждала, пока Никитка установит окончательно

ее седалище. И только когда Никитка брал старуху за рукав ее кофты и начинал подтаскивать к трону, то старушка вроде как оглядывалась и начинала упорно

упираться. Все это происходило в абсолютной тишине. Ведь даже вороны замолкали. Никитка не понимал, почему бабушка Старлычиха не желает усаживаться, ведь

он хорошо установил ее трон. Сама же старушка, не будучи в силах сопротивляться Никитке, начинала действовать подушкой. Ее действия были следующими: бабка,

как заплечный мешок, забрасывала подушку себе за спину и оттуда, как-то умудряясь, двумя руками, одна из которых была захвачена Никиткой, делала резкий

выброс подушки из-за спины. Подушка, как большой пыльный мешок, обрушивалась на голову Никитке, после чего все окутывалось на несколько секунд пыльным

мраком. Такое действие бабушки вызывало у Никитки не вполне адекватную реакцию. Он, не отпуская рукав бабушки и периодически получая тумаки пыльной подушкой,

начинал пищать, визжать. При этом Никитка размахивал руками. Он в этот момент был похож на большую ликующую птицу. Потом включались у Никитки ноги, и он

начинал вращаться вокруг трона. В это время кот Триша, до сих пор стоящий позади своей хозяйки, отходил на достаточно безопасное расстояние и усаживался

в характерную позу любопытствующего зрителя, которому интересно, а чем же все это может закончиться?

При этом кот Триша успевал совершить свое всегдашнее утреннее умывание и вылизывание.

Итак, Никитка махал руками, кричал и топтался вокруг трона. Видимо, таким образом он хотел помочь старушке усесться на приготовленное ей место.

Старуха Старлычиха, вращаясь вслед за Никиткой,   ведь ее левая рука оставалась в руке Никитки   продолжала наносить периодически удары своей подушкой.

И все это выглядело как вполне магический ритуальный танец.

Танец продолжался недолго, после чего Никитка и старуха, видимо, находили общее понимание. Никитка подхватывал трон и начинал тащить его, куда ему бог подскажет,

а старуха, уложив под правую руку подушку, следовала за Никиткой. Кот Триша, еще немного посидев на своем месте любопытного зрителя, нехотя отрывал свой

зад от нагретого места и шел за ними. Так продолжалось еще несколько раз и кончалось тем, что старуха усаживалась не совсем там, где она хотела с самого

начала. Но, видимо, уже это большого значения не имело. Да и помнила ли старуха, где было это?

А теперь мы вернемся к канве нашего повествования.

Дед Кузьма появлялся на горизонте и находился еще по ту сторону лужи, когда окончательно находилось место для старухи Старлычихи.

И вот тогда-то дед Кузьма обращал внимание продавщицы Клавдии на старуху Старлычиху.

  Ну и чо ты мне тычешь? Я чо, не узнаю бабку?   отвечала Клавдия.

  Узнавать, может, и узнаешь, но видишь ли ты, какая на ней одежда?

Продавщица Клавдия, конечно же, как всякая женщина, замечала, как и во что одеваются окружающие люди, особенно женского пола. Старуха Старлычиха каждый

раз была в другой юбке.

  Так точно!   подтверждал элементарное наблюдение и дед Кузьма.   Но что из этого следует?

Что из этого должно следовать, Клавдия знать не могла. Да и вообще, что могло следовать из того факта, что старуха меняла юбки? Куча хлама накопилось у

бабки, вот она и наряжается.

  Семь дней в неделе, и семь юбок!   подсказывал дед Кузьма.

Клавдия и сама замечала, что юбки у старухи одеваются с определенной периодичностью. Ведь и красную, и зеленую, и коричневую, и вот эту, в горошек, Клавдия

видела на старухе и раньше.

  У нашей бабушки на каждый день недели своя юбка имеется,   делал вывод дед Кузьма.

И это было именно так. Старуха надевала на себя все юбки сразу. Та юбка, которая была сегодня сверху, вечером снималась. В конце недели старуха оставалась

в одной юбке. В воскресенье она грела воду и мылась в корыте. После этого все юбки в той же последовательности вновь надевались на себя.

Вот какую закономерность вывел дед Кузьма. И действительно, зачем нужен был в поселке календарь?

Если же на дворе стояла, по мнению кота Триши, неподходящая для прогулок погода, то он не присоединялся к утренней прогулке, но созерцал все происходящее

с крыльца дома. И только когда старуха основательно усаживалась на троне и расправляла свои юбки, тогда кот Триша спрыгивал с крыльца. Он пересекал вокзальную

площадь, не обращая внимания на прыгающих то тут, то там воробьев, и прямиком направлялся к своей усевшейся хозяйке. Дав понять бабке, что он пожаловал,

легким трением о ее юбки, он сразу же забирался под них. Бабка Старлычиха чуть приподнимала колоколообразный свод юбок и впускала кота в темные недра своего

нутра.

Часто кот Триша встречал там и Никитку. Так и сидели в недрах бабкиных юбок кот Триша и Никитка.

В конце лета, когда дни были еще жаркими, а ночи уже холодными, и изо рта шел пар, в одну из таких ночей умерла на своем сундуке бабка Старлычиха.

Никитка в то утро не услышал ожидаемого стука бабкиной палки. Выйдя на улицу, он увидел стоящую на пороге магазина Клавдию. Клавдия увидела Никитку и помахала

ему рукой. Гуси уже вошли в лужу, а из-за лужи приближался к магазину дед Кузьма.

Никитка отбежал на середину площади и задрал голову.

Две вороны, одна на крыше дома, где жила бабка, и другая с башни нехотя переругивались. Солнышко, измотав за лето свои солнечные силы, теперь вяло всползало

на небо, цепляясь за синие ветви вековых сосен далекого леса.

В общем, все было, как было уже много лет подряд. Но Никитка не видел ни бабки Старлычихи, ни ее трона, не слышал ударов ее палки.

Никитка обежал вокруг башни, потоптался у крыльца старухи и бросился к магазину, в который входил дед Кузьма.

Клавдия отпускала деду Кузьме хлеб, папиросы и чай. Вчера дед Кузьма получил пенсию, и сегодня он выплатил Клавдии свой недельный долг и купил чекушку водки

и две бутылки пива.

  Где бабка?   спросил дед Кузьма у вбежавшего в магазин Никитки.

Никитка стал махать руками и выкрикивать свои звуки. Но вдруг он увидел на всегда пустовавшей полке стопку ярких коробочек.

  У-у-у-э-э-э-щы-зы-бу,   Никитка, стоя у прилавка, показывал руками на эти яркие коробочки.

  Это, Никита, краски,   объяснила Клавдия,   ими кисточками рисуют.

Что понял из объяснения Клавдии Никита   трудно сказать, но он очень хотел, чтобы такая коробочка стала его.

  Сколько стоят эти краски?   спросил дед Кузьма.

Клавдия ответила, и дед Кузьма заплатил.

  Держи и будь художником!

Дед Кузьма вручил Никите коробочку с красками и две кисточки.

Никита тут же на прилавке стал открывать коробочку.

  Подожди, не рви,   взяла из рук Никиты коробку с красками Клавдия. Она аккуратно открыла крышку, и Никита увидел стоящие в три ряда маленькие баночки,

в которых было что-то ароматное и разноцветное. У каждой баночки был свой цвет и свой запах. Когда дед Кузьма открыл одну, потом другую, третью баночки,

то в глазах у Никитки запестрело. Двенадцать открытых баночек, и в каждой свой цвет. Тут был и цвет неба, и цвет воды, и цвет травы, и цвет крови, которая

текла с его пораненной руки+ Никитка ткнул пальцем в красную краску, и палец его погрузился в вязкую ароматную пасту.

Когда Никитка вытащил из баночки палец, то его восторгу не было конца. Но сначала был испуг. Его палец стал таким же, какой была его пораненная рука. Никитка

поднес к лицу окрашенный палец. Запах был другой, но цвет+

  Ты мне испачкаешь весь прилавок!   услышал Никитка голос Клавдии   Вот тебе от меня альбом, и рисуй в нем.

Клавдия сняла с полки один альбом для рисования и положила рядом с баночками. Дед Кузьма помог Никите закрыть все баночки и упаковать их в коробочку. Краски,

кисточки и альбом для рисования   все это было уложено в пакет и вручено довольному Никите.

Никита махнул руками и вылетел из магазина. Он спрыгнул со ступенек и побежал через площадь.

Он уже не помнил о бабке Старлычихе. Он бежал через площадь к своему дому, бежал мимо лужи, где купались гуси, бежал мимо башни, у стены которой сидел черный

кот Триша.

Дома он показал свои подарки бабушке и сразу же стал открывать баночки. Бабушка принесла ему воды для мытья кисточек.

Никитка открыл альбом и опустил кисточку в баночку с небесно-голубой краской. Кисть оставила след в альбоме. Потом еще и еще. Линии, пятна в самых разнообразных

направлениях и сочетаниях ложились на белые чистые страницы. Никитка забывал полоскать в воде кисточку и, меняя цвета, создавал на листах цветную кашу.

Иногда его кисть выскакивала за пределы альбомного листа, и тогда скатерть на столе становилась объектом изобразительных усилий Никитки. Баночка, в которой

была ярко-белая, как первый снег, краска, превратилась в серую, с лимонно-красноватым оттенком. Все другие краски изменили свой первозданный вид. Но это

большого значения не имело. Никитка переворачивал лист за листом, и на каждом, вновь представшем белом поле листа вновь и вновь пальцы Никитки, его кисточка

рисовали что-то, лишь ему одному понятное. Но вот закончились белые страницы альбома, и рисовать было негде.

Никитка встал. Его руки, лицо, рубашка   все было в краске. Никитка посмотрел на открытые баночки, на воду в банке, на растерзанный альбом и на кисточку,

которая почему-то лежала на полу.

Бабушка куда-то ушла, и Никитка был в доме один. Он не знал, что ему делать, и он стал аккуратно закрывать баночки с красками. Взяв очередную открытую баночку,

он увидел, что она осталась полной и не тронутой кистью. Это был ярко-оранжевый цвет. Цвет апельсинов, июльского солнца и+

Тут Никитку как осенило! Конечно же, это был цвет бабушки Старлычихи! Это был цвет ее лица, цвет стен в ее доме, цвет ее юбки.

Никитка выбежал из дома. Он пробежал по улице и остановился у крыльца бабки Старлычихи.

У крыльца стояли его бабушка, дед Кузьма, и продавщица Клавдия, и плотник Матфей.

  Господи, в чем это ты, Никита?   вскрикнула бабушка, увидев Никиту.

Она взяла Никиту за руку и отвела домой умываться.

От бабушки Никита понял, что со старухой Старлычихой что-то случилось.

Бабушка говорила Никите, что бабушка Старлычиха умерла и что ее будут хоронить. Но что значит "умерла", что значит "хоронить"   всего этого Никита понять

не мог.

Вечером, когда все работающие люди поселка вернулись в свои дома, а над поселком взошла луна и заблестели первые звездочки, бабушка вышла с Никиткой из

дома и они направились в дом бабки Старлычихи.

Они взошли по крутым ступенькам и через кухню прошли в просторную горницу.

В горнице были люди, горели свечи и стоял посредине стол. На столе стоял длинный, красного цвета ящик, из которого были видны цветы, и как-то по-особенному

пахло. Сам запах всего дома отличался от того, каким его знал Никита. Это был запах горевших свеч, запах дыма, цветов и еще чего-то незнакомого и чуть

сладковатого. Дядя Матфей стоял у самого окна и при свече вслух читал какую-то книжку.

Иван Петрович, машинист из депо, приподнял Никитку на своих сильных руках, и Никитка увидел бабку Старлычиху.

Он ее не видел с самого вчерашнего дня. Сегодня утром он не услышал стук ее палки, и потом бабушка ему говорила, что Старлычиха умерла и ее похоронят. А

что выходит! Вот она, бабушка Старлычиха, лежит себе, и никуда не умерла, и вообще+

Вот только почему она лежит в этом красном ящике и лежит на столе? Этого Никитка понять не мог. Но даже не это стало причиной волнения его. Этот сладковатый

запах, который он почувствовал среди запаха свеч, дыма и цветов   этот запах исходил от старухи Старлычихи. Никитка не знал такого запаха у старухи. Ни

в ее доме, ни от ее подушки, ни даже под сводами ее юбок, такого запаха не было. И еще, этот бледный цвет ее лица и пальцев. Ее лицо, сморщенное, как моченое

яблоко, было всегда цвета апельсина. И такие же были ее пальцы на руках. А тут Никита видел бледную старуху без единой морщинки и с белыми пальцами.

Никитка закричал и замахал руками.

Его опустили на пол, и он выбежал из дома. На улице было уже темно. Никто не останавливал Никитку, и он, пробежав по улице имени Ленина туда и обратно,

вновь оказался перед домом старухи Старлычихи. Перед ним был дом старухи, а позади была красная башня. Никитка бросился к башне и, открыв незапертую дверь,

стал подниматься по крутой винтовой лестнице. Кружилась лестница, кружилось в голове у Никитки, кружилось вокруг черное пространство башни. Но вдруг в

глаза Никитке плеснула своим бледным, мертвенным светом взошедшая на небо луна. Это был цвет лица лежавшей там внизу, в горнице, на столе в красном ящике,

старухи.

Никитка стоял на вершине недостроенной башни. Над ним было ночное небо, на котором крупно висела луна с лицом старухи Старлычихи.

И тут Никитка заорал. Ему было страшно! Может, он тогда только ощутил прикосновение к его душе того, что люди называют смертью.

Потом, когда его сняли с башни и бабушка увела его в дом, и уложила в кровать, он заснул. Проснулся Никитка, когда запел первый петух. За окном было еще

темно. В окошко глядела спустившаяся с неба бледная луна. Никитка проснулся с внутренним знанием, что ему надо делать. Будто кто явился ему во сне и дал

подробную инструкцию по его дальнейшему поведению.

Следовало встать и тихо, не разбудив бабушку, которая спала тут же за перегородкой, выйти из дома.

Но перед этим надо было еще сделать одно дело.

Никитка протянул руку и нащупал в изголовье на полочке коробочку. Он аккуратно снял ее с полочки и открыл. И стал по очереди открывать баночку за баночкой,

пока не открыл ту самую, которую искал. Это была баночка с ярко-оранжевой краской, в которую кисточка Никиты так и не попала. Но узнал ее Никита даже не

по тяжести. У этой краски был запах бабки Старлычихи. Разве мог Никита спутать этот запах? Именно так пахло там, под юбками, когда он сидел с котом Тришей

и жевал медовые пряники, которые просовывала им старушечья рука.

Банка была найдена. Теперь следовало осторожно встать с диванчика и выйти из дома.

Через несколько минут Никита, босой, в трусиках и футболке, с баночкой краски, стоял перед крыльцом старухи Старлычихи.

6.

Луна отражалась в окне. За стеклом на подоконнике, под фикусом, сидел кот Триша и, казалось, поджидал кого-то.

Может быть, если бы не эта нечаянная встреча с сидящим на подоконнике котом, Никита и не решился войти в дом старухи Старлычихи. Но кот сидел и ждал, и

ждал он Никиту. Никита махнул ему, как старому знакомому, и поднялся по ступенькам. Дверь в дом была не заперта, а только плотно прикрыта. Никита толкнул

ее плечом, и она, скрипнув, отворилась. Чернота ночи и чернота сеней дома были неразличимы, и поэтому было совсем не страшно. Никита перешагнул порог.

Пройдя сени, Никита нащупал дверную ручку и отворил дверь в кухню. В лицо и в нос ударил сразу же все тот же сладковатый запах. Теперь его было больше

и он был крепче. В кухне было все по-прежнему. Стол у окна. Кособокий буфет, у которого вместо правой передней ножки был подложен камешек. Напротив стола

еще более густым черным пятном на фоне разлагающейся ночи, зияло жерло печи, из которой бабка Старлычиха доставала пироги и хлеба.

Левее печи белела занавеска, за ней была горница, в которой+

Тут Никитке стало снова страшно, как стало страшно там, на башне, когда он увидел бледную большую луну, так похожую на лицо старухи, лежавшей в красном

ящике. Теперь Никита знал, что за этой белеющей занавеской стоит стол, на котором стоит красный ящик, в котором бабка, с лицом луны.

Но тут кот Триша соскочил с подоконника и, коснувшись голой ноги Никиты, прошел туда, в горницу.

Касание кота было таким теплым, мягким и успокаивающим, что нахлынувший страх тут же покинул Никиту.

Никита вошел в горницу. Горела лампадка над иконой Спаса Нерукотворного. Было тихо и совсем не страшно.

Никитка подтащил высокую табуретку и, забравшись на нее, увидел лицо старухи. Закрыв глаза и сомкнув плотно губы, она лежала и, казалось, спала. Белые пальцы

рук были сложены на груди.

Никитка коснулся ее пальцев и позвал:

  Баба, Ба-ба.

Пальцы были холодными, а сама старуха спала так глубоко, что не слышала, как зовет ее Никитка.

И тут Никитка вспомнил про свою краску. Но где же баночка? В руках ее не было. Никитка слез с табурета и отыскал на полу баночку. Он ее там оставил, когда

подтаскивал табурет. Взяв баночку, Никитка забрался на табурет. Потом он открыл баночку и погрузил в густую массу краски свой палец.

Когда с пальца в баночку капнула крупная капля, Никита отставил баночку и прикоснулся пальцем к лицу старухи. Палец провел линию от щеки к остренькому носу.

Потом еще и еще одну линию... Оставались незакрашенными глаза и губы. Только теперь Никита разглядел, что глаза закрыты веками, и губы у старухи темно-синего,

почти черного цвета. И тогда Никита стал густо, слой за слоем накладывать краску на ее веки и на губы.

В баночке закончилась краска, но и лунная бледность, так напугавшая Никиту, и эта синева губ и век   все это исчезло, и сейчас перед Никитой лежала прежняя

старуха Старлычиха, которую он знал, сколько знал и себя.

  Ба-Ба!   позвал старуху Никита.

 

 

 

Закончено октября 21, год 2006 по Р. Х. в г. Москве, на улице Хавской, где и было начато.